Сказка «Вяленая вобла»

Воблу поймали, вычистили внутренности (только молоки для приплоду оставили) и вывесили на веревочке на солнце: пускай провялится. Повисела вобла денек-другой, а на третий у ней и кожа на брюхе сморщилась, и голова подсохла, и мозг, какой в голове был, выветрился, дряблый сделался.

И стала вобла жить да поживать [я знаю, что в натуре этого не бывает, но так как из сказки слова не выкинешь, то, видно, быть этому делу так (прим.авт.)].

- Как это хорошо, - говорила вяленая вобла, - что со мной эту процедуру проделали! Теперь у меня ни лишних мыслей, ни лишних чувств, ни лишней совести - ничего такого не будет! Все у меня лишнее выветрили, вычистили и вывялили, и буду я свою линию полегоньку да потихоньку вести!

Что бывают на свете лишние мысли, лишняя совесть, лишние чувства - об этом, еще живучи на воле, вобла слышала. И никогда, признаться, не завидовала тем, которые такими излишками обладали. От рождения она была вобла степенная, не в свое дело носа не совала, за "лишним" не гналась, в эмпиреях не витала и неблагонадежных компаний удалялась. Еще где, бывало, заслышит, что пискари об конституциях болтают - сейчас налево кругом и под лопух схоронится. Однако же, и за всем тем, не без страху жила, потому что не ровен час, вдруг... "Мудреное нынче время! - думала она, - такое мудреное, что и невинный за виноватого как раз сойдет! Начнут, это, шарить, а ты _около_ где-нибудь спряталась, - ан и _около_ пошарят! Где была? по какому случаю? каким манером? - господи, спаси и помилуй!" Стало быть, можете себе представить, как она была рада, когда ее изловили и все мысли и чувства у ней выхолостили! "Теперь милости просим! - торжествовала она, - когда угодно и кто угодно приходи! теперь у меня все доказательства налицо!"

Что именно разумела вяленая вобла под названием "лишних" мыслей и чувств - неизвестно, но что, действительно, на наших глазах много лишнего завелось - с этим и я не согласиться не могу. Сущности этого лишнего никто еще не называл по имени, но всякий смутно чувствует, что куда ни обернись - везде какой-то привесок выглядывает. И хоть ты что хочешь, а надобно этот привесок или в расчет принять, или так его обойти, чтобы он и не подумал, что его надувают. Все это порождает тьму новых забот, осложнений и беспокойств вообще. Хочется, по-старинному, прямиком пройти, ан прямик буреломом завалило, промоинами исковеркало - ну, и ступай за семь верст киселя есть. Всякий партикулярный человек нынче эту тягость уж сознает, а какое для начальства от того отягощение - этого ни в сказке сказать, ни пером описать. Штаты-то старинные, а дела-то новые; да и в штатах-то в самых уж привески завелись. Прежде у чиновника-то чугунная поясница была: как сел на место в десять часов утра, так и не встает до четырех - все служит! А нынче придет он в час, уж позавтракавши; час папироску курит, час куплеты напевает, а остальное время - так около столов колобродит. И тайны канцелярской совсем не держит. Начнет одно дело перелистывать: "Посмотрите, какой курьез!" - за другое возьмется: "Глядите! ведь это - отдай все, да и мало!" Наберет курьезов с три короба да к Палкину обедать. А как ты удержишься, чтобы курьезом стен Палкина трактира не огласить! - Да ежели, я вам доложу, за каждую канцелярскую нескромность будет каторга обещана, так и тогда от нескромностей не уйти!

Спрашивается: с кем же тут начальству подняться! У всех есть пособники, а у него нет; у всех есть укрыватели, а у него нет! Как тут остановить наплыв "лишнего" в партикулярном мире, когда в своей собственной цитадели, куда ни вскинь глазами, - везде лишнее да неподлежащее так и хлещет через край!

Трудно, ах, как трудно среди этой массы привесков жить! приходится всю дорогу ощупью идти. Думаешь, что настоящее место нашарил, а оказывается, что шарил "около". Бесполезно, бесплодно, жестоко, срамно. Положим, что невелика беда, что невиноватый за виноватого сошел – много их, невиноватых-то этих! сегодня он не виноват, а завтра кто ж его знает? - да вот в чем настоящая беда: подлинного-то виноватого все-таки нет! Стало быть, и опять нащупывать надо, и опять - мимо! В том все время и проходит. Понятно, что даже самые умудренные партикулярные люди (те, которые сальных свечей не едят и стеклом не утираются) - и те стали в тупик! И так как на ежа голым телом никому неохота садиться, то всякий и вопиет: "Господи! пронеси!"

Нет, как хотите, а надо когда-нибудь эти привески счесть, да и присмотреться к ним. Узнать: откуда они пришли? зачем? куда пролезть хотят? Не все же нахалом вперед лезут - иное что и полезное сыщется.

Очень, впрочем, возможно, что вобле эти вопросы и на ум совсем не приходили. Однако повторяю: и она, вместе с прочими, чувствовала, что или от привесков, или по поводу привесков - ей всячески мат. И только тогда, когда ее на солнце хорошенько провялило и выветрило, когда она убедилась, что внутри у нее ничего, кроме молок, не осталось, - только тогда она ободрилась и сказала себе: "Ну, теперь мне на все наплевать!"

И точно: теперь она, даже против прежнего, сделалась солиднее и благонадежнее. Мысли у ней - резонные, чувства - никого не задевающие, совести - на медный пятак. Сидит себе с краю и говорит, как пишет. Нищий к ней подойдет - она оглянется, коли есть посторонние - сунет нищему в руку грошик; коли нет никого - кивнет головой: бог подаст! Встретится с кем-нибудь - непременно в разговор вступит; откровенно мнение свое выскажет и всех основательностью восхитит. Не-рвется, не мечется, не протестует, не клянет, а резонно об резонных делах калякает. О том, что тише едешь, дальше будешь, что маленькая рыбка лучше, чем большой таракан, что поспешишь - людей насмешишь и т.п. А всего больше о том, что уши выше лба не растут.

- Ах, воблушка! как ты скучно на бобах разводишь! точно тебя тошнит! - воскликнет собеседник, ежели он из свеженьких.

- И всем скучно сначала, - стыдливо ответит воблушка. - Сначала - скучно, а потом - хорошо. Вот как поживешь на свете, да пошарят _около_ тебя вдоволь - тогда и об воблушке вспомнишь, скажешь: "Спасибо, что уму-разуму учила!"

Да нельзя и не сказать спасибо, потому что, ежели по правде рассудить, так именно только одна воблушка в настоящую центру попала. Бывают такие обстановочки, когда подлинного ума-разума и слыхом не слыхать, а есть только воблушкин ум-разум [советы вяленой воблы иносказательно отражают упадок общественного сознания в обстановке политической реакции 80-х годов, когда "широкий простор для применений" получила "теория малых дел" ("воблушкина доктрина")]. Люди ходят, как сонные, ни к чему приступиться не умеют, ничему не радуются, ничем не печалятся. И вдруг в ушах раздается успокоительно-соблазнительный шепот: "Потихоньку да полегоньку,</p>
двух смертей не бывает, одной не миновать..." Это она, это воблушка шепчет! Спасибо тебе, воблушка! правду ты молвила: двух смертей не бывает, а одна искони за плечами ходит!

Не явись на выручку воблушка, одно бы осталось - пропасть. Но она не только на убежище указала, а целую цитадель создала. Да не такую цитадель, в которой сидят озорники да курьезы подыскивают, а заправскую цитадель, при взгляде на которую и мысли о брешах никому не придет! Вот уж там-то все шито да крыто, там-то уж ни о каких привесках и слыхом не слыхать! Есть захотелось - ешь! спать вздумалось - спи! Ходи, сиди, калякай! К этому-то и привесить-то ничего нельзя. Будь счастлив - только и всего.

И сам будешь счастлив, и те, которые около тебя, - все будете счастливы! Ты никого не тронешь, и тебя никто не тронет. Спите, други, почивайте! И нашаривать около вас не для чего, потому что везде путь торный и все двери настежь. "Вперед без страха и сомненья!" [начальная строка стихотворения А.Н.Плещеева, ставшая студенческой песней, иронически используется Салтыковым-Щедриным], или, говоря другими словами, шествуй в надлежащее место!

- И откуда у тебя, воблушка, такая ума палата? - спрашивают ее благодарные пискари, которые, по милости ее советов, неискалеченными остались.

- От рожденья бог меня разумом наградил, - скромно отвечает воблушка, - а сверх того, и во время вяленья мозг у меня в голове выветрился... С тех пор и начала я умом раскидывать...

И действительно: покуда наивные люди в эмпиреях витают, а злецы ядом передовых статей жизнь отравляют, воблушка только умом раскидывает и тем пользу приносит. Никакие клеветы, никакое человеконенавистничество, никакие змеиные передовые статьи не действуют так воспитательно, как действует скромный воблушкин пример. "Уши выше лба не растут!" - ведь это то самое, о чем древние римляне говорили: "Respice finem!" [Подумай о последствиях! (лат.), крылатое выражение античности; полный текст афоризма: "Quidquid agis, prudenter agis et respice finem" ("Что бы ты ни делал, делай разумно и обдумывай результат")] Только более нам ко двору.

Хороша клевета, а человеконенавистничество еще того лучше, но они так сильно в нос бьют, что не всякий простец вместить их может. Все кажется, что одна половина тут наподлена, а другая - налгана. А главное, конца краю не видать. Слушаешь или читаешь и все думаешь: "Ловко-то ловко, да что же дальше?" - а дальше опять клевета, опять яд... Вот это-то и смущает. То ли дело скромная воблушкина резонность? "Ты никого не тронь - и тебя никто не тронет!" - ведь это целая поэма! Тускленька, правда, эта пресловутая резонность, но посмотрите, как цепко она человека нащупывает, как аккуратно его обшлифовывает! Сначала клевета поизмучает, потом хлевный яд одурманит, и когда процесс мучительства завершит свой цикл, когда человек почувствует, что нет во всем его организме места, которое бы не ныло, а в душе нет иного ощущения, кроме безграничной тоски, - вот тогда и выступает воблушка с своими скромными афоризмами. Она бесшумно подкрадывается к искалеченному и безболезненно додурманивает его. И, приведя его к стене, говорит: "Вон сколько каракуль там написано; всю жизнь разбирай - всего не разберешь!"

Смотри на эти каракули, и ежели есть охота - доискивайся их смысла. Тут все в одно место скучено: и заветы прошлого, и яд настоящего, и загадки будущего. И над всем лег густой слой всякого рода грязи, погадок, вешних потоков и следов непогод. А ежели разбираться в каракулях охоты нет, то тем еще лучше. Верь на слово, что суть этих каракуль может быть выражена в немногих словах: выше лба уши не растут. И затем - живи.

Все это отлично поняла вяленая вобла, или, лучше сказать, не сама она поняла, а принес ей это понимание тот процесс вяления, сквозь который она прошла. А впоследствии время и обстоятельства усыновили ее и дали широкий простор для применений.

Все поприща поочередно открывались перед ней, и на всяком она службу сослужила. Везде она свое слово сказала, слово пустомысленное, бросовое, но именно как раз такое, что, по обстоятельствам, лучше не надо.

Затесавшись в ряды бюрократии, она паче всего на канцелярской тайне да на округлении периодов настаивала. "Главное, - твердила она, - чтоб никто ничего не знал, никто ничего не подозревал, никто ничего не понимал, чтоб все ходили, как пьяные!" И всем, действительно, сделалось ясно, что именно это и надо. Что же касается до округления периодов, то воблушка резонно утверждала, что без этого никак следы замести нельзя. На свете существует множество всяких слов, но самые опасные из них - это слова прямые, настоящие. Никогда не нужно настоящих слов говорить, потому что из-за чих изъяны выглядывают. А ты пустопорожнее слово возьми и начинай им кружить. И кружи, и кружи; и с одной стороны загляни, и с другой забеги; умей "к сожалению, сознаться" и в то же время не ослабеваючи уповай; сошлись на дух времени, но не упускай из вида и разнузданности страстей. Тогда изъяны стушуются сами собой, а останется одна воблушкина правда. Та вожделенная правда, которая помогает нынешний день пережить, а об завтрашнем - не загадывать.

Забралась вяленая вобла в ряды "излюбленных" [в обычном праве - выбранные на общественную должность] - и тут службу сослужила. Поначалу излюбленные довольно-таки гордо себя повели: "Мы-ста, да вы-ста... повергнуть наши умные мысли к стопам!" Только и слов. А воблушка сидит себе скромненько в углу и думает про себя: "Моя речь еще впереди". И действительно: раз повергли, в другой - повергли, в третий - опять было повергнуть собрались, да концов с концами свести не могут. Один кричит: "Мало!", другой перекрикивает: "Много!", а третий прямо бунт объявляет: "Едем, братцы, прямо..." - так вас и пустили! Вот тут-то воблушка и оказала себя. Выждала минутку, когда у всех в горле пересохло, и говорит: "Повергать, говорит, мы тогда можем, коли нас спрашивают, а ежели нас не спрашивают, то должны мы сидеть смирно и получать присвоенное содержание". - "Как так? почему?" - "А потому, говорит, что так исстари заведено: коли спрашивают - повергай! а не спрашивают - сиди и памятуй, что выше лба уши не растут!" И вдруг от этих простых воблушкиных слов у всех словно пелена с глаз упала. И стали излюбленные люди хвалить воблушку и дивиться ее уму-разуму.

- Откуда у тебя такая ума палата взялась? - обступили ее со всех сторон, - ведь кабы не ты, мы, наверное бы, с Макаром, телят не гоняющим, познакомились!

А воблушка скромно радовалась своему подвигу и объясняла:

- Оттого я так умна, что своевременно меня провялили. С тех пор меня точно свет осиял: ни лишних чувств, ни лишних мыслей, ни лишней совести - ничего во мне нет. Об одном всечасно и себе, и другим твержу: не растут уши выше лба! не растут!

- Правильно! - согласились излюбленные люди и тут же раз навсегда постановили: - Коли спрашивают - повергать! а не спрашивают - сидеть и получать присвоенное содержание...

Каковое правило соблюдается и доныне.

Пробовала вяленая вобла и заблуждения человеческие судить - и тоже хорошо у ней вышло. Тут она наглядным образом доказала, что ежели лишние мысли и лишние чувства без нужды осложняют жизнь, то лишняя совесть и тем паче не ко двору. Лишняя совесть наполняет сердца робостью, останавливает руку, которая готова камень бросить, шепчет судье: "Проверь самого себя!" А ежели у кого совесть, вместе с прочей требухой, из нутра вычистили, у того робости и в заводе нет, а зато камней - полна пазуха. Смотрит себе вяленая вобла, не сморгнувши, на заблуждения человеческие, и знай себе камешками пошвыривает. Каждое заблуждение у ней под номером значится и против каждого камешек припасен - тоже под номером. Остается только нелицеприятную бухгалтерию вести. Око за око, номер за номер. Ежели следует искалечить полностью - полностью искалечь: сам виноват! Ежели следует искалечить в частности - искалечь частицу: вперед наука! И так она этою своею резонностью всем понравилась, что скоро про совесть никто и вспомнить без смеха не мог...

Но больше всего была богата последствиями добровольческая воблушкина деятельность по распространению здравых мыслей в обществе. С утра до вечера неуставаючи ходила она по градам и весям и все одну песню пела: "Не расти ушам выше лба! не расти!" И не то чтоб с азартом пела, а солидно, рассудительно, так что и рассердиться на нее было не за что. Разве что вгорячах кто крикнет: "Ишь, паскуда, распелась!" - ну, да ведь в деле распространения здравых мыслей без того нельзя, чтоб кто-нибудь паскудой не обругал...

Вяленая вобла, впрочем, не смущалась этими напутствиями. Она не без основания говорила себе: "Пускай сначала к голосу моему привыкнут, а затем я своего уж добьюсь..."

Надо сказать правду: общество, к которому обращались поучения воблы, не представляло особенной устойчивости. Были в нем и убежденные люди, но более преобладал пестрый человек [В ноябре 1884 года в "Вестнике Европы" (впервые после закрытия "Отечественных записок") Салтыков-Щедрин начинает печатать "Пестрые письма". В IX письме он дал следующую характеристику "пестрым людям": "Общий признак, по которому можно отличать пестрых людей, состоит в том, что они совесть свою до дыр износили... Всем они в течение своей жизни были: и поборниками ежовой рукавицы, и либералами, и западниками, и народниками, даже "сицилистами", как теперь говорят" (М.Е.Салтыков-Щедрин. Собр. соч. в 20-ти томах, т.16, кн.I, с.376)]. Это, положим, и везде так бывает, но в других местах для убежденных людей выдаются изрядные светлые промежутки, а тут они - коротенькие. Извольте-ка в одночасье всю эту массу пестрых людей на правую стезю поставить, извольте добиться, чтоб они усвоили себе представление о своем праве на жизнь, да не машинально только усвоили, а с тем, чтобы, в случае надобности, и защитить это право умели. Утвердительно можно сказать, что это задача мучительная. А между тем сколько, во имя ее, погубляется жизней, сколько проливается поту и крови, сколько передумывается скорбных и тяжелых дум! И ежели в результате этих усилий блеснет одна-единственная минута радости (вдобавок, мнимой), то это уже награда, которая считается достаточною, чтобы оправдать целые годы последующих отрав...

А кроме того, и время стояло смутное, неверное и жестокое. Убежденные люди надрывались, мучались, метались, вопрошали и, вместо ответа, видели перед собой запертую дверь. Пестрые люди следили в недоумении за их потугами и в то же время нюхали в воздухе, чем пахнет. Пахло не хорошо; ощущалось присутствие железного кольца, которое с каждым днем все больше и больше стягивалось. "Кто-то нас выручит? кто-то подходящее слово скажет?" - ежемгновенно тосковали пестрые люди и были рады-радехоньки, когда в ушах их раздались отрезвляющие звуки.

Наступает короткий период задумчивости: пестрые люди уже решились, но еще стыдятся Затем пестрая масса начинает мало-помалу волноваться. Больше, больше, и вдруг вопль: "Не растут уши выше лба! не растут!"

Общество отрезвилось. Это зрелище поголовного освобождения от лишних мыслей, лишних чувств и лишней совести до такой степени умилительно, что даже клеветники и человеконенавистники на время умолкают. Они вынуждены сознаться, что простая вобла, с провяленными молоками и выветрившимся мозгом, совершила такие чудеса консерватизма, о которых они и гадать не смели. Одно утешает их: что эти подвиги подъяты воблой под прикрытием их человеконенавистнических воплей. И если б они не взывали к посредничеству ежовых рукавиц, если б не угрожали согнутием в бараний рог - могла ли бы вобла с успехом вести свою мирно-возродительную пропаганду? Не заклевали бы ее? не насмеялись ли бы над нею? И, наконец, не перспектива ли скорпионов и ран, ежеминутно ими, клеветниками, показываемая, повлияла на решение пестрых людей?

Некоторые из клеветников даже устраивали на всякий случай лазейку. Хвалить хвалили, но камень за пазухой все-таки приберегали. "Прекрасно, - говорили они, - мы с удовольствием допускаем, что общество отрезвилось, что химера упразднена, а на место ее вступила в свои права здоровая, неподкрашенная жизнь. Но надолго ли? но прочно ли наше отрезвление - вот вопрос. В этом смысле мирный характер, который ознаменовал процесс нашего возрождения, наводит на очень серьезные мысли. До сих пор мы знали, что заблуждения не так-то легко полагают оружие даже перед очевидностью совершившихся фактов, а тут вдруг, нежданно-негаданно, благодаря авторитету пословицы, - положим, благонамеренной и освященной вековым опытом, но все-таки не более как пословицы, - является радикальное и повсеместное отрезвление! Полно, так ли это? искренно ли состоявшееся на наших глазах обращение? не представляет ли оно искусного компромисса или временного modus vivendi [сосуществования (лат.)], допущенного для отвода глаз? И нет ли в самых приемах, которыми сопровождалось возрождение, признаков того легковесного либерализма, который, избегая такие испытанные средства, как ежовые рукавицы, мечтает кроткими мерами разогнать тяготеющую над нами хмару? Не забывается ли при этом слишком легко, что общество наше есть не что иное, как разношерстный и бесхарактерный агломерат всевозможных веяний и наслоений и что с успехом действовать на этот агломерат можно лишь тогда, когда разнообразные элементы, его составляющие, предварительно приведены к одному знаменателю?"

Как бы то ни было, но настоящий, здоровый тон был найден. Сперва его в салонах усвоили; потом он в трактиры проник, потом... Дамочки радовались и говорили: "Теперь у нас балы начнутся". Гостинодворцы развертывали материи и ожидали оживления промышленности.

Оставалось одно: отыскать настоящее, здоровое "дело", к которому можно было бы "здоровый" тон применить.

Однако тут совершилось нечто необыкновенное. Оказалось, что до сих пор у всех на уме были только ежовые рукавицы, а об деле так мало думали, что никто даже по имени не мог его назвать. Все говорят охотно: "Надо дело делать", но какое - не знают. А вобла похаживает между тем среди возрожденной толпы и самодовольно выкрикивает: "Не растут уши выше лба! не растут!"

- Помилуй, воблушка! да ведь это только "тон", а не "дело", - возражают ей, - дело-то какое нам предстоит, скажи!

Но она заладила одно и ни пяди уступить не согласна! Так ни от кого насчет дела ничего и не узнали.

Но, кроме того, тут же сбоку выскочил и другой вопрос: а что, если настоящее дело наконец и откроется - кто же его делать-то будет?

- Вы, Иван Иваныч, будете дело делать?

- Где мне, Иван Никифорыч! Моя изба с краю... вот разве вы... [для Салтыкова-Щедрина свойственно использовать литературные типы других писателей (лермонтовского Печорина, персонажей "Горя от ума" Грибоедова, героев Фонвизина, Тургенева, в данном случае гоголевских персонажей "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем")]

- Что вы! что вы! да разве я об двух головах! ведь я, батюшка, не забыл...

И таким образом все. У одного - изба с краю, другой - не об двух головах, третий - чего-то не забыл... все глядят, как бы в подворотню проскочить, у всех сердце не на месте и руки - как плети...

"Уши выше лба не растут!" - хорошо это сказано, сильно, а дальше что? На стене каракули-то читать? - положим, и это хорошо, а дальше что? Не шевельнуться, не пикнуть, носа не совать, не рассуждать? - прекрасно и это, а дальше что?

И чем старательнее выводились логические последствия, вытекающие из воблушкиной доктрины, тем чаще и чаще становился поперек горла вопрос: "А дальше что?"

Ответить на этот вопрос вызвались клеветники и человеконенавистники.

"Само по себе взятое, - говорили и писали они, - учение, известное под именем доктрины вяленой воблы, не только не заслуживает порицания, но даже может быть названо вполне благонадежным. Но дело не в доктрине и ее положениях, а в тех приемах, которые употреблялись для ее осуществления и насчет которых мы, с самого начала, предостерегали тех, кому ведать о сем надлежит. Приемы эти были положительно негодны, как это уже и оказалось теперь. Они носили на себе клеймо того где паскудного либеральничанья, которое уже столько раз приводило нас на край бездны. Так что ежели мы еще не находимся на дне оной, то именно только благодаря здравому смыслу, искони лежавшему в основании нашей жизни. Пускай же этот здравый смысл и теперь сослужит нам свою обычную службу. Пусть подскажет он всем, серьезно понимающим интересы своего отечества, что единственный целесообразный прием, при помощи которого мы можем прийти к какому-нибудь результату, представляют ежовые рукавицы. Об этом напоминают нам предания прошлого; о том же свидетельствует смута настоящего. Этой смуты не было бы и в помине, если б наши предостережения были своевременно выслушаны и приняты во внимание. "Caveant consules!" [Пусть консулы будут бдительны! (лат.)] - повторяем мы и при этом прибавляем для не знающих по-латыни, что в русском переводе выражение это значит: не зевай!"

Таким образом, оказалось, что хоть и провялили воблу, и внутренности у нее вычистили, и мозг выветрили, а все-таки, в конце концов, ей пришлось распоясываться. Из торжествующей она превратилась в заподозренную, из благонамеренной - в либералку. И в либералку тем более опасную, чем благонадежнее была мысль, составлявшая основание ее пропаганды.

И вот в одно утро совершилось неслыханное злодеяние. Один из самых рьяных клеветников ухватил вяленую воблу под жабры, откусил у нее голову, содрал шкуру и у всех на виду слопал...

Пестрые люди смотрели на это зрелище, плескали руками и вопили: "Да здравствуют ежовые рукавицы!" Но История взглянула на дело иначе и втайне положила в сердце своем: "Годиков через сто я непременно все это тисну!"

Иллюстрации В.Г. Бритвин